... Удивительная связь времен. Знал ли я, садясь в конке на империал со своей нянькой, чтобы прокатиться в Коломну и обратно, что на остановке против Никольского собора на Екатерингофском я могу заглянуть прямо в окна квартиры Бенуа. Что я буду учиться в старшем приготовительном классе в гимназии Человеколюбивого общества, где первоначально учился и А. Н. Бенуа. Что потом я перейду в гимназию и реальное училище К. И. Мая на Васильевском острове, куда перед тем задолго до меня перешел и он. Что моим любимым местом в Петергофе будет площадка Монплезира со стороны моря, которую и А. Н. Бенуа считал красивейшим местом под Петербургом. Что затем я буду долго и упорно хлопотать об издании в серии Литературные памятники его воспоминаний, переписываться с его дочерью Анной Александровной.

Все так близко и рядом. Даже в пространстве истории. Ведь А. Н. Бенуа видел в детстве маленького столетнего старичка – пажа Екатерины II, жившего в одном из служебных корпусов Петергофского дворца.

Связи небольшие, слабые, но они есть и они удивительны.

Ездили мы обычно в Куоккалу за финской границей [граница исчезла в результате советской агрессии 1939 г. - ред.], где дачи были относительно дешевы и где жила петербургская интеллигенция - преимущественно артистическая.

Сейчас мало кто себе представляет - какими были дачные местности и дачная жизнь. Постараюсь рассказать о местности, с которой связано мое детство, - о Куоккале (теперь Репино).

Бухта Куоккала находится на севере Финского залива за той его частью, которая отделена сейчас дамбой и до сих пор называется Маркизовой лужей - в первые годы XIX века здесь обычно устраивал морские учения маркиз де Траверсе.

В Куоккале жила летом малобогатая часть петербургской интеллигенции. Две дачи принадлежали дворянской семье Анненковым (из этой семьи, сыгравшей большую роль в русской культуре, вышел и художник Юрий Анненков); на самом берегу против Куоккальской бухты была дача Пуни. Владелец ее Альберт Пуни, виолончелист Мариинского театра, был сыном автора балетной музыки и владельцем большого доходного дома на углу Гатчинской улицы и Большого проспекта Петроградской стороны. Его сын стал известным живописцем во Франции и до конца жизни любил писать пляжи, напоминавшие ему о его счастливом детстве.

Жду, смотрю вдаль. И вот появляется мой человечек: пузатенький, с большой головой, в юбочке и курит. Это паровоз поезда. Круглое туловище - это котел. Большая голова - труба с раструбом, она дымится. А странная юбочка (паровоз несомненно мужчина, господин) - это предохранительная сетка, расширяющаяся книзу, к рельсам.

Куоккальские дачи имели заборы: всегда деревянные и всегда различные, пестро окрашенные, У заборов останавливались разносчики и финские возки: «молоко, метана, липки» (финны не произносили двух согласных впереди слова: только вторую согласную). Разносчики часто бывали ярославцы, торговавшие зеленью, булками, пирожными. Корзинки с товарами носили на голове, подкладывая мягкий круг. Цыгане били в котел и кричали: «лудить, паять...» - и еще что-то третье, что - я уже забыл. За пределами дачной местности часто стоял цыганский табор.

Если погода безветренная, особенно утром - в предвестии жары, то, прислушавшись, на берегу можно было слышать как бы басовитые гудки: у-у-у, у-у-у, у-у-у! Это в Куоккале слышен на пляже звон большого колокола Исаакиевского собора. Звонят во все колокола, но слышен только большой, самый большой в городе. И в определенный час, пока еще пляж не наполнится людьми, мы бегали к морю послушать Исаакий.

А днем в жару пляж гудел, как улей, роем детских голосов, радостных, испуганных, когда окунались, озорных при игре, но всегда точно приглушенных водой, расплывающихся, нерезких. Эта музыка пляжа слышна и до сих пор, и до сих пор я ее очень люблю.

Куоккала была царством детей. На пляже слышался гомон детских голосов. К морю уходили на целый день, брали с собой молоко и завтрак, пропуская обеденное время, принятое зимой, - в час. Игрушки, весла, спасательные пояса, зонты, купальные костюмы - все это хранилось в деревянных будках, стоявших на берегу иногда в два и даже в три ряда. У каждой дачной семьи была своя будка, часто своя лодка. От пляжа в море шли мостки, с которых было весело кувыркаться в воду. Мостки были и частные, и общественные - за деньги.

В дни рождения и именин детей иллюминировали сад китайскими фонариками, обязательно жгли фейерверк. Покупали фейерверки в пиротехническом магазине под Городской думой на Невском. На такие веселые вечера сбегались дети со всех дач.

Дети бегали веселыми стайками по Куоккале и продавали благотворительные значки (в день Ромашки - в пользу туберкулезных, во время первой мировой войны - в пользу раненых).

Интересы детей, их развлечения господствовали. Взрослые с удовольствием принимали участие в детских играх. Дух озорства проявлялся в местном театре, где ставились подростками фарсы. Мальчишки пели озорные песни про пупсика, «большую крокодилу», матчиш.

И дети, и взрослые (иногда вместе, разновозрастными компаниями, а иногда небольшими группами) ходили на длинные прогулки. Раз в лето непременно ходили на музыку в Сестрорецкий курорт (выходили очень рано утром). Чаще ходили «на мельницу»: на Сестре-реке была мельничная запруда. "Мельница" казалась мне красивейшим местом в мире. Молодежь ездила компаниями на велосипедах.

Вот в этой обстановке расцветала озорная живопись, озорное сочинительство (пьес и стихов), по преимуществу для детей. Без этого детского и юношеского озорства нельзя понять многое в Чуковском, в Репине, в Пуни и в Анненкове. О Куоккале как о родине европейского авангардизма стоило бы мне написать отдельно. Но тут надо потратить много времени на розыски материалов, а времени становится все меньше и меньше.

Почти все (кроме новичков) были знакомы друг с другом, ходили друг к другу в гости. Создавали благотворительные сборы, детские сады на общественных началах. Взрослые и дети вместе играли в крокет, в серсо, в рюхи.

Летом 1915 года в Куоккале появились беженцы поляки. Мы, мальчики, дразнили поляков словами цото бендзе ("что-то будет!"), которые они часто произносили в своих тревожных разговорах. И вот однажды изящная полька обернулась к нам с улыбкой и ласково сказала: "Да, мальчики! Co to bedzie - и для вас и для нас в этой войне". Нам стало стыдно и мы дразнить перестали.