СУДЬБЫ
Из писем ингерманландцев:

1

Я ВЕХВИЛЯЙНЕН АЛЬМА ИВАНОВНА, 1922 г. рождения. В нашем районе - от Сестрорецка до Лахты [см. карту ] проживало очень много финнов, но наш район быстрее "обрусел" - сказалась близость Ленинграда и завода им. Воскова. Я помню, что в мои дошкольные годы - конец 20-х годов - местное население говорило по-фински, как финны, так и жившие здесь русские. Деревня, где я жила до войны, называется Горская (прежнее название Короненя). И в Тарховке, и в Александровке, и на Горской, и в Лисьем Носу вплоть до Лахты жили финны, но уже в 30-е годы стал господствовать русский язык.

Мы посещали финскую церковь [т.е. кирху - ред.] в Лахте. Предпоследним пастором в ней был Фредерик Сойттонен, бабушкин родственник.

Была еще церковь [кирха] в Сестрорецке. Моя школьная соученица жила до войны на северной окраине Сестрорецка, в детстве ходила в эту церковь. Если идти от вокзала к кладбищу, то на окраине стоит многоэтажный дом с правой стороны. Он построен на месте финской церкви. 

Стояла эта деревянная церковь на горушке, за нею было финское кладбище. Говорят, что на этом кладбище видели они огни Эльма.

Нынешняя Пролетарская улица называлась раньше Чухонская. Мы, довоенное население, финскому языку не обучались и нам внушали, что надо стесняться своей национальности. В 30-е годы стали нас притеснять. Мою старшую сестру, которая окончила техникум и поступила на работу, уволили со справкой, которая расшифровывалась, что она "враг народа". Вскоре уволили с работы и брата, который только что окончил ФЗУ при заводе им. Воскова. Тоже за национальность. И брат и сестра учились хорошо и работали добросовестно, как финны. С увольнением они потеряли не только работу, но и продовольственные карточки.

Остались мы пятеро на иждивении отца, который был пожарным сторожем в клубе завода "Вулкан" в Новой деревне. Получал он 92 руб. Мне, младшей сестре и маме карточки не полагались, т.к. мы были жителями сельской местности. Длительный период мы голодали, пока добрый человек не посоветовал сестре выбросить ту справку. После этого она нашла работу и брат тоже.

Осенью 1937 г. пошли аресты. Были арестованы два моих дяди: Петр Семенович Вехвиляйнен и Нил Николаевич Тетерев (Пюккёнен). Дядю Петю в очень короткий срок отправили на тот свет в Крестах. Семью его отправили в Осташков. В хрущевские времена после реабилитации пустили на родину только его жену, а детям не разрешили жить вблизи Ленинграда.

Дядя Нило прожил несколько лет в лагерях, там и скончался. А члены семьи его, оказавшись в блокадном кольце, умерли, кто здесь, кто по дороге в ссылку.

После окончания войны на родные места нас тоже не пускали, как и других здешних финнов. Я получила в 1945 г. вызов на учебу в Лениниград. 6 лет прожила в общежитии, меня изредка навещали из милиции, но все обошлось благополучно, а младшую сестру так и не пустили в Лениниград. Я не хлопотала о реабилитации, т.к. выехала из Ленинграда до репрессий.

Моя двоюродная сестра Вехвиляйнен Розалия Михайловна (проживает в Сосновом Бору) до сих пор не может добиться реабилитации. "Литейный 4" ей не отвечает. Она хочет снять с себя клеймо "врага народа". Мне кажется, что бумажка о реабилитации не имеет никакого значения. Кто к тебе плохо относится, того никакими бумажками не убедить. Отношение же к нашей национальности осталось прежнее. Добрые люди ко всем добры, а завистливые в ложке утопят.

[Ингерманландцы. Inkerin Liitto: Санкт-Петербург, 1997, No 2, 40-41]

2

Я, ВЕРА МИХАЙЛОВНА ОЛЛЫКАЙНЕН, кулацкая дочь. Наша семья из деревни Вуолиярви. Я с родителями попала в первый "набор". К нам пришли неожиданно поздно вечером в воскресенье 15 февраля 1931 г. Каково было от этого смятение моих родителей, я не знаю, потому что была в клубе по соседству (мне было 11 лет). Меня вызвали оттуда. Не помню, сколько человек к нам явилось, два или три, но я запомнила одного дядю в сером суконном полупальто. Мама то выходила из избы, то заходила, в суматохе собирая какие-то узлы. Я взялась собирать свои школьные принадлежности. Отца не помню в движении, он, кажется, сидел за столом. Потом нас всех посадили в сани и повезли на станцию. В избе, как сейчас помню, остался гореть яркий свет.

Ночью мы оказались в телячьих вагонах с нарами. Мама говорила: "Хорошо, что Лиза (младшая сестра) умерла, что ей не пришлось видеть этого". Иногда двери вагона с лязгом открывались и всех мужчин, женщин и детей - вместе выпускали опорожняться.

21 февраля, тоже в полной темноте, мы очутились в котловане среди гор. После санобработки и бритья голов детям нас подняли на высокий склон горы, где нас ждала уже целая улица палаток. Нас поместили в палатку N 4. Это был новый город Хибиногорск.

Отец не выдержал тех суровых условий и вскоре попал в больницу. Детей школьного возраста собрали для проверки, но в школу в эту зиму мы не попали, т.к. не понимали по-русски. На следующий учебный год открыли финскую школу. Мне пришлось снова начинать с четвертого класса.

Здоровых мужчин организовали строить жилье - щитовые бараки. Наш сосед по палатке Тахво Юркияйнен из деревни Катумаа, который был каким-то ответственным в этом деле, обещал моим родителям, что нам толже дадут комнату в бараке. Но когда пришло время вселяться, комнаты нам не дали. Появилась новая семья Вайнонен (из Тосненского района). Вайнонен подкупил этого Юркияйнена и нас поселили в одну комнату с Марией Сярккинен из деревни Рокоской. У нее было трое детей (четвертый, уже взрослый парень, куда-то сразу исчез). Позже вернулся еще муж Марии из бухты Нечаево, но он вскоре умер. А комната была всего 4 м в длину и 3 м в ширину. На нашей стороне была печка. Отец с матерью спали на нарах, а я - на двух поставленных рядом фанерных ящиках. Днем один ящик поднимали на другой, и это служило столом. Тут (ул. Болотная 18, комн. 4) я окончила среднюю школу (4 - 7 классы финской и 8 - 10 классы русской школы).

Помню, как мама после работы готовила в голландской печке в алюминиевой миске ячневую или брюквенную кашу с сушиком. После школы я посыпала кусок хлеба песком и запивала чем-то вроде чая, а может быть просто кипятком. Но нисколько не помню, чтобы я когда-нибудь страдала от голода (это чувство познала только в войну), хотя в первые годы студенчества и мечтала о том времени, когда можно будет есть три раза в день.

Конечно же от плохого питания у меня пальцы рук и ног покрывались волдырями и потом гноились, несколько ногтей сошло. Позже стала каждую зиму болеть ангиной. Ни в ссылке, ни в студенческие годы я не видела молока. А потом уже надо было кормить молоком своих детей, на себя его никогда не хватало (кроме как уже в последние десятилетия).

В учебе в школе, как в финской, так и в русской, я шла всегда первой в классе. Но когда в 1938 г. подала документы в Институт иностранных языков в Ленинграде, мне ответили отказом. Потом через депутата с помощью директора школы Оудина удалось все же попасть на вступительные экзамены. Экзаменов было тогда, мне помнится, восемь. Однажды экзаменатор тряс моей экзаменационной книжкой перед теми, кто плохо сдавал (вот, мол, как надо сдавать экзамены). А когда я предстала перед экзаменационной комиссией, мне сообщили, что я не прошла по конкурсу. Пришлось сослаться на экзаменационную книжку. Но тогда директор (позже узнала, что его фамилия была Захаров) твердо сказал: "Ну знаете, у нас есть дети честных колхозников". В стране в это время было провозглашено, что сын за отца не отвечает. А вот мне пришлось. Оставалось только вернуться к месту ссылки.

Но я на обратном пути в Кировск (Хибиногорск) случайно забрела в Петрозаводск, где меня с моими оценками сразу приняли. Со справкой о принятии я съездила в Кировск и таким образом получила паспорт.

Вот тут в Петрозаводске и прошла моя дальнейшая жизнь (только в войну побывала с Онегзаводом в Сибири и уезжала в Сыктывкар заканчивать университет). Около 8 лет проработала в газете. Потом окончила аспирантуру в Москве и до выхода на пенсию в 1988 г. работала в Институте языка, литературы и истории Карельского филиала АН.

Родители оставались в Хибинах. Отец какое-то время работал возчиком ассенизатором, мать на разных черных работах. Перед самой войной их привезли в Пудожский район Карелии, потом они оказались опасными и там, и их перебросили в Архангельскую область (поселок Харитоново). Отец уже давно был на инвалидности и в 1942 г. умер. Мать привезли обратно в Карелию на станцию Летний, откуда мне разрешили взять ее к себе в Петрозаводск, и ей дали паспорт. Она умерла в 1961 г. Тело отца ей не удалось зарыть в землю, некому было помочь. Какой-то инвалид довез гроб до кладбища в февральский мороз, и они вместе зарыли его в снегу. Конечно же ссылка была для родителей сплошным страданием и они унесли свои страдания с собой. Жаловаться было некому. Отец все больше молчал.

У матери было неплохое здоровье и она всегда жила мечтой еще когда-нибудь побывать в родных местах. Но эта ее мечта так и не сбылась. Не удалось там побывать и мне. После смерти матери я с детьми поехала туда. Переночевали в Матоксе [см. карту ] у знакомой и на следующий день домчали по бетонке до самого перекрестка, откуда уже было рукой подать до Вуолиярви. Но нас задержал лесник и пришлось вернуться обратно. Увидели только один серый дом, который одиноко стоял посреди деревни. Вдруг полил такой сильный проливной дождь, каких я еще никогда не видела, и тут же прекратился, вовсю засияло солнце.

Детская память к счастью тем хороша, что она многого из плохого просто не зафиксировала. Но все же ссылка для меня не прошла без обид и переживаний. До конца своих дней не могу забыть тех слез, которые мне пришлось пролить тогда при вступлении во взрослую жизнь, когда мне не разрешили учиться по той специальности, которая больше всего соответствовала моим желаниям и способностям. Я плакала всю дорогу от Ленинграда до Петрозаводска, стоя на коленях на боковой полке вагона около туалета.

Я всегда переживала в ссылке, что у нас не было отдельного жилья, как у других знакомых. Нетрудно представить, каково мне было спать на своих ящиках, если рядом на гвозде висел вонючий брезентовый плащ отца, когда он работал ассенизатором. Я переживала за то, что мне приходилось одеваться хуже своих одноклассниц, т.к. моя неграмотная мама очень мало получала.

Уже когда я работала в газете в Петрозаводске, меня однажды вызвал к себе ответственный редактор и, как бы извиняясь, сказал, что вот во всей редакции только два человека с высшим образованием, я да зав. отделом информации, но что он не поставит меня зав. отделом, потому что не может же он за это отвечать. Как будто я когда-либо претендовала на заведование. Я прекрасно знала свое место в органе ЦК партии.

Бывало, что и собственный муж намекал на мое кулацкое происхождение. Вот что значит чувствовать себя всю жизнь человеком второго сорта.

Вопросом реабилитации я занималась с января 1994 г. Начинать пришлось с доставания свидетельства о рождении и свидетельства о смерти отца. Без бюрократических проволочек в этом деле, конечно, не обошлось. Дважды пришлось судиться и быть также свидетелем в суде. Теперь вроде бы подхожу к финалу. Уже получила письмо, что мой вопрос о получении денежной компенсации рассмотрен положительно. Сумма эта за все изъятое у родителей, конечно, настолько мала, что ее можно считать символической. Но для пенсионера теперь каждый рубль дорог.

[Ингерманландцы, 1997, No 2, 39-40]